Термин «пропаганда», означающий дословно «распространение», рождается в языковом поле в начале XVII века благодаря названию католической организации Congregatio de Propaganda Fide. По большому счёту, до начала XX века пропаганда использовалась в сугубо религиозном контексте как распространение идей католических и протестантских течений. В политический контекст пропаганда встраивается во время Первой мировой войны, когда многие страны столкнулись с необходимостью мобилизации граждан во имя общественной цели, в той или иной мере предполагающей отказ от привычного устройства индивидуального бытия. Помимо уже известных тогда методов пропаганды, задействующих печатную продукцию (листовки, плакаты),  ведущую роль в распространении надлежащих идей получили средства массовой информации — радио, а затем телевидение.

В последующих военных конфликтах, а также и в других формах столкновения интересов между различными группами оппонентов, пропаганда все больше входит в политический дискурс как его неотъемлемая часть, представляя собой особую манипуляцию языком для распространения идей, от спорных до заведомо ложных, с целью создания у говорящего существа необходимого пропагандистской системе способа мышления. В отличие от системы образования, предполагающей предоставление полноты информации и последующей рефлексии, в логике пропаганды язык в буквальном смысле является носителем определенного набора означающих, призванных напрямую воздействовать на формирующийся у человека взгляд на себя и окружающую реальность.

Что же в процессе этого прямого влияния происходит с субъектом?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, нам необходимо рассмотреть понятие субъекта в его отношениях с Другим как носителем языка и всеобщего знания.

В классической модели коммуникации язык представляется как инструмент, передатчик информации между людьми, он обеспечивает связь одного индивида с другим. Нечто передаётся от говорящего в качестве отправителя сообщения к слушающему в качестве приема сообщения. Такой подход выражает бихевиористский взгляд на коммуникацию как на простое воздействие коммуникатора на реципиента. В этой модели субъект сводится к объекту, поглощающему информацию и так или иначе на неё реагирующему.

Этой классической модели коммуникации можно противопоставить концепцию Жака Лакана, которая также описывает отношение субъекта к Другому, к языку.

Говоря о субъекте с точки зрения психоанализа, мы отталкиваемся от одного из основных определений Лакана, согласно которому субъект — это всегда субъект расщеплённый. Это расщепление обусловлено столкновением человеческого существа с языком, на котором говорит Другой, который существует до появления самого субъекта и от него не зависит. Таким образом, субъект, как и окружающий его мир, структурированы с помощью языка; сам процесс зарождения субъекта напрямую связан с процессом символизации. В этом главное отличие психоаналитической модели от классической: лакановская концепция показывает, что язык, представляющий из себя всю символическую систему, не находится между двух инстанций — передатчик и приёмник, — но что он сам и является источником всех сообщений. Из этого следует, что тот язык, который говорящее существо использует как единственную возможность самовыражения и установления любых социальных отношений — это готовый и универсальный язык, заимствованный у Другого.

Оказывается, что при всем стремлении человека к собственной уникальности он обречен говорить на языке Другого.

Это означает, что путь от индивида к субъекту связан с необходимостью занять по отношению к Другому и его означающим особую позицию, при которой эти означающие смогут выстроиться в цепочку и записаться в качестве личной истории отдельного субъекта. Однако операция становления субъекта не обходится для человеческого существа без потери: Другой языка, иначе говоря символическая система, проникает в живой организм, усмиряя и локализуя телесные влечения, но одновременно с этим предоставляя себя субъекту как единственный, и всегда недостаточный способ выражения этих влечений в виде потребностей и желаний.

Ровно потому, что он не сводится к простому приёмнику языковых сообщений, занять эту особую позицию субъект может только в качестве расщеплённого, отмеченного нехваткой. Самое интимное знание субъекта, для которого в языке не находится подходящих означающих, может заявить о себе только через образования бессознательного: сны, оговорки, болезненные симптомы. Эти проблески бессознательного и являются проявлениями субъективного расщепления в области понимания и выражения собственных желаний. Таким образом расщепление — это не патология, а часть субъективной структуры.

В Семинаре I «Работы Фрейда по технике психоанализа» Лакан подчёркивает, что распознать и признать свои истинные желания человек не может, так как ничего о них не знает. Этот, на первый взгляд спорный, тезис вытекает из противопоставления описанной выше расщепленности человека как субъекта и представления о его целостности как личности. Именно эта инстанция, которую человек может предъявить в общественном дискурсе как собственное Эго, «ничего не ведает» по отношению к желаниям субъекта. В этом собственно и состоит задача Эго — поддерживать иллюзию целостности своей идентичности  через особые формы защиты от нежелательной информации. В отношении этой позиции «неведения» как одной из форм защиты Лакан подчеркивает, что речь идёт не о невежестве или неосведомленности, а о том, что «явно присутствует в процессе запирательства, и что можно назвать непризнанием». Различение этих понятий и является ключевым для понимания отношений человека с языком.

Невежество описывается Лаканом как одна из базовых, наряду с любовью и ненавистью, человеческих страстей, участвующих в процессе формирования самого субъекта. О невежестве уместно говорить как о термине диалектическом, потому что, отмечает Лакан, он «образуется как таковой лишь в перспективе поиска истины». Субъект может быть невежественным только в том случае, если помещает себя в ситуацию, в которой может быть поставлен вопрос об истинности его бытия. Если же «субъект не задается вопросами о том, что он есть или чем не является — что вовсе не обязательно, многие люди живут без таких возвышенных вопросов, — тогда нет причин для разделение на правду и ложь, ни на поиск чего-то по ту сторону, а именно фундаментального различия между реальностью и видимостью ».

Напротив, истоки неведения, свойственного человеческому Эго, Лакан призывает видеть не в невежестве, а в более грубом механизме отрицания через непризнание. «Непризнание не равно невежеству — оно представляет из себя некую структуру с утверждениями и отрицанием. Субъект к ней привязан. И если субъект может нечто не признавать, значит он знает вокруг чего это непризнание выстраивается, то есть за этим непризнанием есть некое знание, которое надлежит не признавать». В отличие от невежества, которое является следствием субъективного расщепления, а значит рассматривается как часть самой субъектной структуры, непризнание — это механизм работы Эго, ограждающий субъекта от встречи с расщепленной частью себя самого.

Итак, главная задача нашего Эго — формирование и защита целостности личности. Задача эта требует от Эго постоянного напряжения: ему непрестанно приходится примирять принятые и связные представления о собственной личности с субъективными проявлениями, — образованиями бессознательного, — ставящими под сомнение истинность внешнего и внутреннего мира. В условиях постоянного столкновении с изменяющейся реальностью на помощь Эго приходят универсальные символические системы, основанные на вере и предлагающие более менее четкую и однозначную картину бытия. Одной из таких систем —  универсальной заглушкой от попытки поставить вопросы об истине, реальности и видимости, — и становится Другой пропаганды. Навязывая себя субъекту, он буквально работает в паре с его Эго, создавая и укрепляя иллюзию целостной личности, а значит истирая проявления субъективного расщепления.
По аналогии с механизмами защиты, которые использует Эго, рассмотрим механизмы работы языка пропаганды.

Все механизмы защиты, которыми пользуется Эго, можно объединить понятием «цензура» — репрессирование и недопущение суждений, отличных от уже принятых Эго в качестве части своей личности. Для классического дискурса пропаганды цензура также является одним из инструментов, причём речь идёт не только о прямом запрете  на определенное знания. Язык, который использует такой Другой, цензурирует себя сам, подчиняя выстраиваемую цепочку означающих одной или нескольким сконструированным им идеям. Благодаря средствам массовой информации, среди которых все большую роль начинает играть сначала радио, а потом телевидение, заранее определённые и прописанные языковые штампы начинают активно участвовать во взаимодействии субъекта с Другим. Такого рода пропаганда предлагает готовую и универсальную идентификацию с основной государственной идеей, которая отвечает нарциссическим притязаниям Эго и зачастую проглатывается без какого либо критического суждения. И чем более одноголосным становится этот Другой, тем сильнее слышатся его отголоски в устройстве человека как личности и тем тише звучат вопросы и сомнения человека как субъекта.

Современная пропаганда имеет дело с иным информационным полем: благодаря развитию интернета любое знание распространяется моментально и охватывает огромное количество людей во всех уголках планеты. Другой знания и языка становится более доступным и менее универсальным: он предлагает большое разнообразие форм бытия, именований идентичности, способов социальных связей. В этом новом символическом поле привычный для пропаганды способ использования языка через цензуру оказывается недостаточен и даже неэффективен. Поэтому пропаганда подхватывает мировую тенденцию к размывании информационного поля благодаря обилию различных суждений. Целью такого пропагандистского дискурса является расшатывание самой системы убеждений субъекта, самой возможности отнестись к получаемой информации исходя из его сложившихся предоставлений об истинном и ложном, и даже о плохом и хорошем. Нужно отметить, что личность, чья идентичность выстроена на базе простых и однозначных постулатов государственного дискурса, испытывает при встрече с противоречивостью информации меньшие трудности. Механизм защиты такого Эго, — прямое и осознанное отрицание неподходящей ему информации, — позволяет продолжать ничего не знать даже в случае, если информация предъявляется субъекту со всей очевидностью.

Большее потрясение в условиях многоголосия мнений переживает личность, в устройстве которой есть место вопросам об истинности реальности, как окружающей так и субъективной. Его Эго подвергается как усиленной бомбардировке альтернативных сообщений Другого, — того языка, на базе которого оно выстраивалось, — так и проявлениям субъективного расщепления, ставящего под сомнение одновременно и Другого, и целостность самой личности. Привычные механизмы, позволяющие Эго оценивать и соотносить с собой поступающую информацию, также оказываются неэффективными. В попытках сохранить свою целостность, оно включает самые примитивные психические защиты, а именно — запирательство. Этому механизму присуща следующая логика: событие как таковое не отрицается, оно имеет место, но о нем ничего не хотят знать, а значит оно не включается ни в какую диалектику с последующими вопросами об его истинности или ложности. Любая взывающая к личностной оценке информация оказывается отрезанной от остальной означающей системы, а значит не требует какого-либо субъективного суждения.  Таким образом, пропадает необходимость занимать какую-либо позицию по отношению к Другому языка, ведь субъекта в этих отношениях не предполагается. Это позволяет Эго оставаться целостным в создаваемой им психической реальности, запирая болезненную для себя информацию под грифом «Не все так однозначно». Удивительно, но именно эта формула, несмотря на ее прямой смысл, и привносит однозначность — иначе говоря, именно на ней с облегчением останавливается мысль сомневающегося.

Благодаря такому запирательству, способствующему укреплению Эго, субъективное расщепление, запускающее процесс поиска истины, попросту нивелируется. По сути, человек попадает в классическую теорию коммуникации, выступая в качестве приемника множества альтернативных сообщений Другого, время от времени транслируя пропагандистские шаблоны в качестве передатчика. Произнося такую речь, человек не становится ее автором, ведь он в чистом виде говорим языком. Субъектности в такой картине мире места нет, что и является целью пропаганды.

Как бы ни действовала пропаганда — предлагая ли готовый символический аппарат для возможности идентификации с навязываемой Другим идеей или же размывая поле значений, — изначально расщеплённый субъект находит с её помощью универсальный способ обойтись со своей расщеплённостью, заменяя ее иллюзией целостности Эго, а значит общепринятым представлением о нормальности. Примечательно, что для психоанализа «нормальным» является не цельность, а именно расщепленное состояние субъекта — ведь это его изначальное состояние. Именно поэтому Жак Лакан нарекал «нормальными» субъектов, которые не вписываются в общее стремления к цельному и гармоничному Эго, и от того считаются безумцами: безумец — это нормальный (то есть расщеплённый) человек.

Исходя из этого, в ситуации катастрофы, ведущей к крушению выстроенных Эго личностных координат, нормальным представляются сомнения субъекта в окружающей и субъективной реальности через болезненные проявления собственного расщепления, а не поддержанное языком пропаганды отрицание или запирательство самой катастрофы.