Иногда в речи, которую слушают, звучит что-то, в чем присутствие истины глубоко ощутимо: вот, например, слова одной женщины, которая после долгих лет анализа обнаруживает, что вплоть до настоящего момента она думала, что лишь только ее партнер мог сказать ей, что такое женщина; или слова одного мальчика пяти лет, который заявляет о своей уверенности в том, что он всегда хотел быть девочкой, хотел еще с тех пор, как был в утробе своей матери; или слова одной гомосексуальной пациентки, не без труда вышедшей из длительной связи с  женщиной и которая сумела, наконец, встретить мужчину, с которым она смогла получать удовольствие, когда она замечает, что её мать, вопреки её ожиданиям, встревожена этой гетеросексуальной связью и пытается сбить ее с этого пути. Эти слова анализантов демонстрируют – если в демонстрации этого есть хоть какая-то необходимость – что изначально в клинике сексуации нет ничего простого: ни со стороны выбора объекта, ни со стороны допущения об анатомическом поле.

XXXIII лекция Фрейда, посвященная вопросу женственности, начинается с того же вывода: в этой лекции Фрейд утверждает, что мужественность и женственность, несмотря на биологические различия, не являются естественными атрибутами человеческих существ и, в частности, не совпадают с оппозицией пассивный-активный. Согласно Фрейду, полагаться на какой-либо психологический критерий, скажем, на мазохистские тенденции, которые одинаково распространены у обоих полов, более нельзя. Итак, у Фрейда нет и следа дуализма, равно как и монизма в смысле вульгарного реализма. Отбросив таким образом природу и психологию сознания в качестве источников различия между полами, Фрейд обращается к исследованию фиксаций наслаждения. В частности, он отмечает, что эдипальное разделение между девочками, которые хотели бы получить любовь своих отцов, и мальчиками, желающими любви своих матерей – модель, согласно которой должна бы явить себя привязанность к объектам противоположного пола, – не подходит для полноценного объяснения феноменов человеческой сексуальности и распределения любви и ненависти. В XXXIII лекции, предназначенной для самой широкой аудитории, Фрейд четко определяет, что отвечает Эдиповой ситуации (то есть влечению одного пола к другому, которое, прежде всего, относится к родителю противоположного пола и обнаруживается, в лучшем случае, с опозданием), а что не отвечает – что-то, что является более существенным для обоих полов и что обнаруживается уровнем ниже, на пре-эдипальной стадии, если не сказать вне-эдипальной. Таким образом, сам Фрейд – и это противоречит некоей широко распространенной теории Эдипа, которая ему вменяется – отмечает, что девочки, вопреки распространенному мнению, могут надолго, а порой и навсегда оставаться привязанными к своим матерям, в то время как мальчики, из-за нежного компонента влечения, сохраняющегося по отношению к отцу, остаются покорны ему и подчинены гомосексуальным склонностям. Эти привязанности, фиксации, как отмечает Фрейд, амбиваленты, и это касается как нежных, так и враждебных и агрессивных наклонностей. Эти тенденции выделяются на фоне того желания, которое характерно и для мальчика, и для девочки – по крайней мере какое-то время: желание сделать ребенка матери (или родить ей ребенка), как если бы в этом заключалась необходимость восполнить материнскую нехватку.

Ценное (в этой фрейдовской конструкции) сводится к двум пунктами:

1. Эдипов комплекс не описывает всю человеческую сексуальность (и особенно важно, что влечение одного пола к другому не является ни автоматическим, ни неизбежным), и, как следствие, конкретная сексуальность частично ускользает от эдипальной «модели».
2. Во всех случаях проблема заключается в том, как интерпретировать загадку изъяна Другого, всегда сформулированную в терминах наслаждения и рассматриваемую в связи с этим женским наслаждением. Бытия ребенка недостаточно для того, чтобы удовлетворить мать: чего же она хочет, в чем она черпает наслаждение? Вот почему в семинаре «Перенос» Лакан представляет мать в образе крокодила, чьи челюсти готовы сомкнуться на её ребенке. Мелани Кляйн в своей чрезмерно простой, но всё же основательной диалектике, по-своему иллюстрирует этот недостаток гармонии, который не восполняется любовью.

Психологизирующая версия этого структурного вопроса склонна утверждать, что это вина матери или, наоборот, что это не её вина: эта версия была проиллюстрирована Винникоттом. Фрейд не идет по такому простому пути: имеет место факт структуры, который вмешивается в отношения между матерью и ребенком, и Фрейд рассматривает этот факт, как таковой. Есть некая нехватка, реальная нехватка (которая не может высказаться), которая встает между матерью и тем, что она произвела на свет, и это касается обоих полов.

В этом месте Фрейд и размещает точку отсчёта любви, Лакан, кстати, тоже подчеркивает функцию материнской любви, которая посредством речевых резонансов позволяет человеческому существу трансформировать потребность, то есть реальную нехватку, в желание, то есть в нехватку очеловеченную, символическую. Привести символического Другого туда, где имело место неприемлемое наслаждение [jouissance mauvaise], где было реальное, порождающее тревогу – это также функция, возложенная на персону матери. И это относится к обоим полам; у мальчика и девочки действительно есть что-то «общее» (если мы, конечно, можем так выражаться, когда речь идет о негативности), потерянная часть, отсутствие на том месте, где что-то должно было быть и что может заявить о себе либо в виде тоски по идеальной хорошей матери, либо предстать в качестве материнского опустошения и переживаться в форме паранойи. Какой бы ни была его воображаемая версия, человеческое существо – и в этом заключается трагедия его положения – заброшено в мир тревоги из-за того, что ему чего-то не хватает. Человек отделен от Другого, он его лишен, и мать является агентом этого лишения. Это травматическое происхождение отношений с  Другим справедливо для всех. Фрейд приписывает ему двойное следствие: одновременность притязаний на любовь и враждебность – «ненавлюбленность» [hainamoration], скажет Лакан, — это жалкие и грандиозные попытки преодолеть пропасть кастрации, пропасть Реального.

Таким образом, эта потерянная часть оказывается движущей силой повторения, а также, движущей силой любви как моста, ведущему к Другому посредством Символического.  Для некоторых существ ситуация иная: когда челюсти захлопываются, они остаются в пасти крокодила, остаются объектами его наслаждения; Другой в таком случае, даже тогда, когда говорит, делает это только для наслаждения, а вовсе не для того, чтобы перебросить мост над пропастью примордиальной сепарации. Таково положение психотического субъекта. Оно отмечено абсолютной или относительной неэффективностью символа в том, чтобы удерживать наслаждение и тревогу на расстоянии. Невротик, напротив, выстраивает мост над нехваткой, он делает это с помощью языка и именно это та функция, которую Лакан приписывает отцовской метафоре и желанию: отвечать на наслаждение матери, то есть отвечать на страх, вызванный ее неполнотой, посредством фабрикации мифа.

Этой фикции, этой кажимости [semblant], этому символу, стоящему одной ногой в Реальном или, по меньшей мере, это Реальное прикрывающему (фикцию здесь следует понимать в качестве варианта реальной нехватки), Лакан сначала дает название фаллоса, именно фаллоса, а не пениса. В поле феминистских исследований существует непонимание того, что мужчинам фаллоса не хватает ровно в той же степени, что и женщинами, что фаллос есть означающее нехватки, которое определяет позицию по отношению к этой нехватке, к тому самому, что представляет собой потерянная часть, изначальный травматизм, примордиальный отказ, Versagung. Особая значимость именно этого означающего, выбранного Лаканом, заключается в его созвучии с тем, что Фрейд относил к опыту восприятия обладания или не обладания органом. Однако отметим еще раз, что речь идет об означающем, о черте. На то место, где когда-то была нехватка, приходит черта. Так что это не дуалистическая и не монистическая версия реализма, а реализм воплощения [incorporation] означающего.

Для Лакана, уточняющего идею Фрейда, эта черта – краеугольный камень символической конструкции, нависающей над Реальным, в первую очередь эквивалент имени собственного: Имени Отца. В разработке этой концепции Лакан опирается на традицию Отцов Церкви (там, где нет ничего, есть имя) и на наиболее недавние исследования в логике (например, модальная логика Сола Крипке).

В этой первой разработке Лакана невозможно не вычитать идею о конкретном пределе гендерной идентификации. Основой идентификации субъекта является не анатомический пол и не его выбор объекта, а имя, Имя отца, выкованное по подобию божества и потому препятствующее смыканию крокодильих челюстей матери.  В любом случае это Имя является означающим желания и, следовательно, нехватки, вуалью той нехватки, которую оно обозначает. С этого момента все идентификации субъекта, весь набор означающих, с помощью которых конструируется его индивидуальный миф и которые могут быть взяты из социальных ролей и черт того или другого пола, будут зависеть от наличия или отсутствия Имени Отца. Оно играет роль функции, которая может принимать значение различных аргументов. Действительно, кто может лучше Лакана в те годы описать то, как каждый из полов использует ключевые означающие, которые станут их уделом в жизни. Наряду с демонстрацией некоторых «наборов» означающих, с которыми субъекты себя идентифицируют (это в частности относится к тому времени, когда Лакан берет на вооружение большие клинические случаи Фрейда и случаи англо-саксонской школы) он подчеркивает, что есть одно единственное имя для обозначения того, что служит им в качестве референта, и это есть сама негативность, нехватка.

Но параллельно с этим, Лакан утверждает, что несмотря на множество идентификаций, в сексуации существуют лишь две позиции: позиция, использующая фаллический референт в качестве универсального «эталона», что поддерживает фантазм, сконструированный для восполнения примордиального, реального недостатка, и позиция, которая в той точке, где намечается универсальное, фаллическое универсальное, разделяется «между чистым отсутствием и чистой восприимчивостью». С этого момента женщины и мужчины противопоставляются друг другу не по их идентификационным чертам, а по способу отвечать на изъян в Реальном, который в обоих случаях следует соотносить со стремлением к универсальному, к Одному.

Итак, в клиническом отношении субъекты распределяются в соответствии с их отношением к потерянной части. На мужской стороне, это отношение находит опору фантазму в объекте, который конденсирует наслаждение на кромке тела, в которой и устанавливается их позиция обладающего органом и способ противостоять рискам его потери. С женской стороны, где позиция «иметь» всегда оказывается лишь неким фиктивным решением, проблема потерянной части не находит фантазматического решения, она дает о себе знать в качестве зова к чему-то другому, зова любви, который Лакан описывает как форму эротомании: женщине необходимо убедиться в том, что она любима Другим, любима даже по ту сторону и Отца, и его Имени, убедиться в том, что она любима, быть может, даже не за то, чем она является, а за ничто. Это и есть именно то важное ничто, которое каждая женщина должна заставить существовать, то маленькое ничто, особым свидетельством которому и является женский маскарад, так хорошо описанный Джоан Ривьер.   

Таким образом, у Лакана клиника сексуации разрабатывается — если воспользоваться формулировкой Эрика Лорана — главным образом исходя из женской позиции бытия. Она полностью производится из ничто, из утраченной части и способа обращения с ней посредством символического и воображаемого, нежели из черты, пусть даже этой чертой считается имя собственное, обладающее особыми свойствами, пребывающее одновременно внутри языка и вне его.

Начиная с Лакана, для нас вся клиника сексуации и её идентификационных нарушений, оказывается клиникой кажимостей. Жак-Ален Миллер продемонстрировал важность этой категории у Лакана и то, как она позволяет каждому субъекту выстроить свои отношения с потерянной частью, будь то в женском или мужском режиме. Психоз в этом регистре предстает как экстремальный случай женской сексуации, запредельный ей (Лакан называет это термином толчок-к-женщине), случай, в котором кажимость не срабатывает; перверсия, напротив, представляет собой пример выходящей за лимит мужской сексуации, пример со стороны не-одураченных кажимостями [non-dupes des semblants].

Несомненно, что ошибка гендерных исследований, ошибка, из-за которой клиника не может ответить на их вопросы, и которая заводит их в тупик, о чём свидетельствуют различные недавно вышедшие в США книги, в том, что сексуация сводится ими к вопросу идентичности, тогда как в гораздо большей степени — это вопрос референта. В некотором смысле это плодотворная ошибка, поскольку она позволила обнаружить относительность кажимостей, в частности, кажимости современной фигуры отца. Но всё же это ошибка в той степени, что она оставляет каждого субъекта в недоумении относительно того, что следует делать, чтобы быть мужчиной или женщиной. Клиника психоанализа, напротив, отвечает на этот вопрос, позволяя каждому субъекту разработать кажимость, которая подойдет его случаю, и которая сможет несколько увести его от тревоги, депрессии или его одиноких скитаний в толпе, кажимость, которая впишет его в дискурс и позволит ему держаться на дистанции от Реального.

Перевод с французского Сергей Коврыгин. Редактура Анастасия Мазко.