Мари-Элен Брусс
Вступительное слово
Прежде всего, спасибо большое за ваше приглашение. Я оказалась на совершенно незнакомой для себя земле. Это относится в первую очередь к городу, но одновременно и к людям, лишь некоторые из которых мне знакомы, и, конечно же, к языку, о котором я думала, читая каждый из ваших случаев – ведь я читала то, что было уже переведено. С этим были связаны определенные сложности. И да, возможно, это не так уж и страшно, но в конечном итоге имеет фундаментальное значение. И я очень надеюсь, что что-то, имеющее отношение вот к этой разнице языков, окажется устраненным благодаря использованию речи в ходе обсуждения случаев. Ведь как раз разница между речью и языком по сути и позволяет понять, что же происходит в ходе психоаналитического лечения. Мы можем даже сказать, что сам процесс психоаналитического лечения – это такой уникальный способ сопоставления речи и языка.
Только что, в начале нашей конференции, Михаил Страхов упомянул сложности, связанные с переводом французского слова cure. Тем самым он и затронул сам принцип нашей работы, состоящий в особой тщательности обращения буквально с каждым означающим. И, выражая ту или иную мысль, мы всегда получаем что-то не совсем ясное; то же происходит и со смыслом, который тоже всегда несколько размыт, ведь он пребывает в целом семантическом поле. Так вот, размышляя о смысле слова cure, можно думать и о самом процессе лечения, и о сеансах; здесь можно использовать в качестве синонимов «мой психоанализ», «моя психотерапия», «мой психоаналитик» или кучу других выражений. Но всё же для самого психоаналитика, именно для него, вот это самое выбранное и таким образом существующее само по себе слово cure и заключает в себе самую суть. И вот как раз это-то слово и оказалось в этом году выбранным для работы русской группой.
Итак, слово cure, если можно так сказать, традиционно. Оно отсылает к его корням, которые мы находим в медицине. И, следуя этим направлением, мы можем погружаться вплоть до античных времен. Но во французском языке это слово имеет еще одну коннотацию, которую мы, французы, не можем не слышать – это его отсылка к чему-то уже устаревшему, а именно к лечению с помощью термальных вод. Это, знаете, вот когда пьют воду из источников и считают, что благодаря ей излечиваются от всяких болезней. Другими словами, имеется в виду такая не слишком серьезная медицина, предоставляющая место народным методам исцеления. И вот об этом я говорю, чтобы показать, в каком широком семантическом поле находится слово cure. Это поле является само по себе продуктом дискурса. И вот, соответственно, перевод слова cure также в русском языке оказывается в своем семантическом поле. Что же касается меня лично, то я, говоря об анализе, неважно о каком – о том ли, который я веду как аналитик, или же о моем личном, никогда не использую это слово – cure. Это не значит, что я против этого слова, которое мы встречаем в текстах Лакана, но оно для меня, как говорил Гегель, не наполнено истиной жизни. И я думаю, что способ Михаила открыть наше Ателье, ставящий в центр обсуждения вопрос выбора, связанный с означающим, уже позволяет чему-то научиться. И я собираюсь, работая со случаями, которые мы будем обсуждать, быть максимально внимательной к тем означающим, которые использовали анализанты, или, если угодно, пациенты, если речь в том или ином конкретном случае не идет о психоанализе.
Теперь пара слов об афише нашего Ателье. Ну, во-первых, она очень красивая. А еще она меня заставила вспомнить об одной недавней дискуссии, в которой также принимал участие Жерар Миллер. Так вот, речь шла о том, что практически все профессии имеют символы: например, медики – чашу со змеей, мясники – … не важно, в общем, у всех профессий есть, если можно так сказать, запрос на обладание символом профессии. А если речь зайдет о психоаналитиках, то что бы могло стать их символом? И Жерар Миллер предложил ножницы… Да! Не слишком смахивает на торговую марку! [Смех в зале] А я, я предпочла бы всё же кушетку. И хотя, конечно, не всякий раз при психоаналитической работе используется кушетка, но тем не менее, скажем так, в популярном дискурсе, именно кушетка нас репрезентирует. То есть означающее психоаналитик репрезентировано для других означающих с помощью означающего кушетка (как видите, здесь я пользуюсь формулой определения субъекта). И если мы обратимся к этому определению буквально, то оно предоставит нам очень строгие ориентиры. Для решения вопроса об образовании аналитиков необходимо понять эту фразу. Итак, субъект репрезентирован с помощью означающего для другого означающего. И, воспользовавшись нашими рабочими текстами для Ателье «Клиника под переносом» Жака-Алена Миллера и «Психоанализ истинный – и ложный» Жака Лакана, а также, если вам угодно, статьей «Варианты образцового лечения», которая не была предложена в списке литературы, – так вот, все эти тексты предполагают существование такой категории как большой Другой. Здесь уместно вспомнить текст из доклада «Психоанализ истинный – и ложный», где мы можем обнаружить, что понятие «большой Другой» оказывается позаимствованным у Фрейда, используещего выражение «другая сцена». Во французском языке, впрочем, как и в русском, возможно, точно так же (вы мне это подскажете) слова репрезентация и сцена относятся к одному полю. Ведь не может же быть репрезентации (слово la représentation имеет также значения спектакль и представление) без сцены. Посмотрите на нас, мы же сейчас на сцене! Итак, это первый важный момент.
Я повторю еще раз, что, говоря о психоанализе, я редко пользуюсь таким понятием как лечение – возможно, потому, что я по своему образованию не врач, а также я никогда не занималась лечением с помощью термальных вод. Понятие, которое спонтанно мне приходит в голову, когда я размышляю об этом, – это опыт. Психоаналитический опыт. Или опыт в смысле перформанса, репрезентаций, который можно сегодня увидеть на артистической сцене. Психоанализ для меня – это такой live-опыт, он происходит вживую, проживается. Что касается лечения – это тоже что-то, что проживается, но мы лечению, скорее, подвергаемся. А мы не можем проходить психоаналитическое лечение, ему подвергаясь. Нужно в нем находиться – и тому есть свидетельства. Например, нередко можно услышать от анализанта: «Вы знаете, я не в первый раз сюда прихожу, но каждый раз испытываю тревогу», или же «Как я должен поступить? Может быть, мне лучше готовиться к этим сеансам, записывать мои сны?» Есть множество способов не слишком-то проживать этот опыт. «Да, пожалуйста, если хотите, моя дорогая, вы можете делать любые заметки, сколько угодно!» Однако в аналитическом опыте не должно быть промокашки. Ведь приходя с текстами своих снов, вы, возможно, намереваетесь рассказом о своем сне и ограничиться.
Вот что я хотела сказать о понятии лечения. А что касается кушетки (фр. divan), я задумалась: почему именно кушетка представляется в качестве означающего, которое репрезентирует психоанализ перед другими означающими? И я не нашла ответа на этот вопрос. Ну разве что можно думать о несоответствии между больничной кроватью и салонной мебелью. В психоаналитическом опыте ложе больного находится в салоне, который превращается в место для беседы.
***
Даниэль Руа: Я хотел бы обратить внимание Мари-Элен Брусc: в русском там, где говорится французское divan (что означает кушетка [прим. пер.]), используют другое французское слово – couchette (кушетка). И вы знаете, кстати, на наших первых семинарах также использовалось это слово – кушетка, couchette.
Мари-Элен Брусс: Я думаю, это забавно! Это нас, французов, наводит на мысли о путешествиях, потому что во французском кушетка (couchette) – это спальное место в поездах дальнего следования. В нашем воображении вырисовывается образ Транссибирской магистрали: лечь на кушетку в поезде дальнего следования и… в Азию, подальше! Неплохо. Какая поездка!
Итак, перечитывая эти два текста, «Психоанализ истинный – и ложный» и «Клиника под переносом», я выделила два пункта, которые меня зацепили. Начнем с текста Миллера. Он выстроен вокруг бинарной конструкции. Для того, чтобы определить психоаналитическую клинику как клинику-под-переносом, Жак-Ален Миллер противопоставляет начало и конец психоаналитического лечения. Что касается переноса, сразу же оговоримся: для психоанализа это вовсе не эмоциональный феномен, и аффект не является движущей силой переноса. Однако существует большое количество психоаналитической литературы, которая рассматривает перенос в контексте интерсубъективной связи между анализантом и аналитиком. Здесь речь может идти о негативном переносе или же о позитивном: где негативный – там ненависть, где позитивный – там обожание. Именно в этом основа для выделения различий между видами переноса.
Так вот, в нашем случае речь идет не об этом. Безусловно, это существует, но не является движущей силой переноса и его сутью. В этом тексте в качестве ведущей силы переноса рассматривается связь между речью и большим Другим. Эта речь абсолютно индивидуальна и интимна: она является высказыванием, которое имеет свои координаты в пространстве и времени, а потому высказыванием абсолютно уникальным. Например, когда вы проходите супервизию, рассказываете о своем случае, и при этом не можете точно воспроизвести слово, которое использовалось анализантом, – вы оказываетесь в затруднительном положении. Итак, в ходе анализа каждое высказывание оказывается связанным с актом высказывания, а также находится в связи с большим Другим. Это и есть перенос – речь, находящаяся в определенном контексте, определенном еще Фрейдом, носящем название «свободных ассоциаций», и в рамках которого всё происходящее сводится к акту речи. И именно в этом контексте речь сцепляется с большим Другим. Иначе говоря, перенос как предположительное знание, предполагает артикуляцию между речью, или актом речи, и Другим языка в его совокупности. Это и есть структуральное определение переноса, которое Миллер подчеркивает в своем тексте. И именно поэтому он интересуется этим противопоставлением между началом и концом лечения.
Не будем забывать, что это текст 1982 года и он отмечен той эпохой, в которую был написан. Она заключалась в том, что именно в этот период психоаналитическое сообщество, опираясь на конкретные тексты Лакана, рассматривало окончание анализа с помощью понятия «преодоление фантазма». Меня этот вопрос до сих пор задевает за живое, потому что я имею отношение к картелю перехода (cartel de la «Passe»): когда я впервые работала в картеле, преодоление фантазма рассматривалось как некий идеал. При этом в текстах Лакана это идеалом не являлось, однако в доктринальной перспективе, когда доктрина рискует превратиться в доксу, это понятие неожиданно стало тяготеть к своего рода Граалю. И вот все аналитики, которые проходили процедуру перехода и рассказывали о своем опыте анализа, пытались определить момент, когда же их фантазм был преодолен. Честно говоря, я тоже этим занималась. Однако благодаря целому ряду прекрасных свидетельств об опыте собственного анализа, которые представляли собой интерес для психоаналитического знания и в которых так и не удавалось заявить о том, что фантазм был преодолен, я заключила, что, возможно, это преодоление совсем не обязательно. То есть между идеалом и реальным я предпочла реальное. Я предпочла рассматривать такие случаи не как незаконченную аналитическую работу, а как необходимость кое-что переосмыслить с опорой на это реальное. Это не значит, что преодоление фантазма не существует как таковое, но, возможно, стоит подумать о другом определении, и, возможно, ссылаясь на последнюю часть учения Лакана.
Так вот, в тексте «Клиника под переносом» Жак-Ален обращает внимание на разницу между входом и выходом. Он определяет выход как преодоление фантазма, а также ищет определение для входа. И это определение очень важно, ведь именно вход знаменуется появлением предполагаемого знания, субъекта предположительно знающего. А это и есть условие, позволяющее войти в анализ. Так он соединяет между собой несколько особых условий начала анализа, отмечая, прежде всего, перенос.
Далее он выделяет некоторые означающие. Во-первых, травма. Мы приходим на анализ или после травматического опыта, или из-за определенных клинических эффектов, характеризующих симптом. То есть симптом и его последствия – это то, что выделяется и начинает работать с самого начала благодаря уже самому устройству психоаналитических сеансов. И с этого самого момента мы можем начать искать означающее, которым определяется перенос.
Я приведу пример. Даже, пожалуй, два. Речь пойдет о самой первой пациентке в моей карьере аналитика. Ну, я конечно же, побежала с ней на контроль, работа продолжалась, случай получил свое развитие… И вот однажды я должна была сделать клиническое представление на заседании, и я выбираю этот случай. И для того, чтобы рассказать о случае супервизору, я его сконструировала, подобно тому, как это сделали вы, те, кто скоро представит нам свою работу. Итак, я представляю случай на заседании, испытывая при этом некоторую тревогу, мой супервизор тоже присутствует в аудитории. Он был очень мил со мной, отметил, как это всё было интересно, а потом добавил: «Ну, правда, слегка не хватает объекта…» А ведь объект в психоанализе, как мы это знаем и как это подчеркивал Лакан – это фундамент субъекта. И после этой фразы я начала судорожно думать: а ведь и правда, черт возьми, я понятия не имею какой у этого человека объект. Вот это и есть небольшой пунктик, на который я хотела бы обратить ваше внимание в связи с началом работы и возникновением переноса. В конечном итоге я надеюсь, что вы поймете: в начале работы устанавливается связь не только с конструируемым симптомом, а, соответственно, с Другим дискурса, но также необходимо думать и об установлении связи с объектом. То есть перенос – он подключен к объекту. И конечно, в психоаналитическом опыте нет объекта без означающего. Но при этом, пожалуйста, не подумайте, будто я рассматриваю другую сцену, то есть цепочку означающих, определяющую субъекта, как что-то, находящееся в оппозиции к объекту. Вовсе нет! Я считаю, как о том сказал Фрейд, что существует два измерения переноса: с одной стороны, его можно рассматривать в качестве того, что делает возможным психоанализ, а с другой – помня о том, что перенос может проявлять себя через любовь как препятствие для психоаналитической работы. Одновременно с этим мы можем мыслить перенос как то, что разворачивается внутри цепочки означающих и благодаря означающим, в том числе означающим переноса, в которых, собственно, и происходит конденсация наслаждения. И вот благодаря этому, вопреки намерениям анализанта, а порой и вопреки аналитику, начинает появляться на сцене то, каким образом анализант обходится со своим наслаждением. В соответствии с этим способом наслаждаться происходит организация речи анализанта.
И здесь я обращусь к своему второму примеру. Это случай, который в свое время меня заставил здорово попотеть. Работа была в конечном итоге прервана и продолжена с другим аналитиком, соответственно, я ее довела лишь до промежуточного пункта, и предположительно, данная точка стала для меня точкой преткновения, дальше которой я просто не смогла пройти. Хотя необязательно именно я стала причиной этой невозможности, то есть речь необязательно о психоаналитической ошибке, а, скорее, о некоем означающем переноса, то есть об объекте, воплощенном мной в переносе. Так вот, чтение статьи «Клиника под переносом» подтолкнуло меня к размышлениям о том, с чего же началась та работа. А важно это еще и по той причине, что этот человек сначала проделал первую часть своего анализа, затем сделал перерыв на несколько лет, а потом вновь вернулся уже на достаточно продолжительное время. И как раз вот эта вторая длительная часть анализа была отмечена переживанием пациентом глубокой тревоги, которая была связана с потерей другого, прежде предоставлявшего необходимые в жизни гарантии. Таким образом, это лечение обеспечило лишь ту часть работы пациента, что позволила ему в конечном итоге шагнуть по ту сторону Эдипа, по ту сторону отца. Но субъект остался, остался в анализе, а за то время, что он еще оставался, произошло новое начало, и он обратился к новому аналитику.
Так вот, чтобы применить здесь текст «Клиники под переносом», я вспомню, что произошло на первом сеансе. Это первый сеанс первой части анализа. Всё здесь начинается со сновидения, и таким образом мы получаем лишнее подтверждения сказанного Миллером о том, что перенос уже на месте, вопрос о знании тоже тут как тут… Итак, сон: пациентке снится, что у нее в сумке находятся три объекта. Среди этих трех объектов есть журнал на каком-то языке, еще есть бумажник, и… и еще какой-то объект – она забыла какой. И потом уже, на протяжении длительного времени, я никак не могла забыть об этом объекте, возможно, я даже слишком много о нем думала, пока в конце концов мне не удалось выяснить, что же это такое. Этим объектом оказалась сама анализантка под личиной объекта а. Это позволяет мне вам кое-что сказать. Что же делает аналитик или анализант в ходе этого странного опыта, коим является психоанализ? Я бы сказала, что их обоих можно сравнить с прокладчиком лыжни. Вы знаете, это такой своего рода разведчик, который прокладывает лыжню, пытаясь при этом пройти по следам желания, и продвигается он от одного сна к другому, от означающего к означающему, и, конечно же, от одного ускользающего объекта к другому. Так что его задача – выследить желание, как в известной игре «Поиск сокровищ», когда прячутся различные объекты и играющие, пользуясь всяческими указаниями и признаками, должны их найти. А вот в нашем с вами случае что бы могло быть искомым сокровищем? Это не что иное, как объект, являющийся причиной желания. Весьма странный объект. А странный он по той простой причине, что его всё время не хватает, то есть буквально – объект, которого нет. Соответственно, мы ищем объект, которого нет! А обнаруживаем мы его лишь на самом последнем переходе, который совершается от объекта, лежащего в основе построения субъекта, являющегося фундаментальным для его бытия, который вдруг обнаруживается со стороны аналитика. И если использовать пример, о котором только что шла речь, то, говоря обычным языком, эта анализантка «выбросила меня как кусок дерьма». То есть объект, которым я была с самого начала – это дерьмо. А удалось мне это увидеть лишь тогда, когда я им уже не являлась. Вот в этом и заключается психоаналитический опыт.
Итак, к тексту Жака-Алена Миллера 1982 года я бы еще добавила объект. И я предложу вам еще одно определение аналитика, свое собственное. Как вы хорошо помните, Фрейд сравнивает работу аналитика с работой археолога. Для меня же это aventure (приключение, авантюра), со всеми экивоками, которые слово авантюра с собой несет (aventure – a-vanture, от слова vanter (восхвалять, превозносить) – то есть «превознесение объекта а» [прим. пер.]). Метафора, которая мне еще приходит в голову, отсылает к разведчикам из моих детских книг; другое дело, что в нашем случае он ищет объект, которого нет.
И в завершение, говоря об этом тексте 1982 года, мне бы хотелось также шагнуть в направлении самого позднего учения Лакана и рассмотреть перспективу, которую предлагает нам использования боромеевых узлов, не пускаясь при этом в топологический бред. Боромеев узел – это связывание между собой трех измерений: воображаемого, символического и реального. Связывание особого рода, поскольку оно не создает цепи. А если мы будем рассматривать цепь означающих, когда одно означающее репрезентирует субъекта для другого, то здесь добавляется новая перспектива, новое связывание, когда речь уже не идет о цепи. Так вот, это связывание центрировано объектом. И если вы способны представить себе боромеев узел (а Лакан предлагает два варианта его изображения), оставляя при этом общую черту, то точка, находящаяся в пересечении трёх окружностей, и является местом объекта. Соответственно, этот объект есть имя наслаждения, четвертое имя наслаждения; и этот объект ограничен тем способом, каким в том или ином случае оказались связаны между собой наши три измерения. Эта перспектива позволяет рассмотреть означающее переноса как имеющее отношение к объекту, без того чтобы эта связь была очевидна. Отсюда следует, что способ наслаждаться, к которому отсылает данный объект, которого, как мы с вами уже знаем, нет, тем не менее обнаруживается благодаря развертыванию траектории дискурса в ходе анализа.
Об этом очень трудно говорить, и мне кажется, что я недостаточно ясно это объясняю, но нарисовать это легко. Ну вот, на этом я закончу.
[Перевод Михаила Страхова]
